2 октября в 19:30 в книжном магазине «Во весь голос» (Москва, ул. Трубная, 21) пройдет первая презентация книги Дениса Сорокотягина «Школа свободы и бесстрашия».
На презентации узнаем у автора:
- как появляются сюжеты стихов и рассказов;
- где найти слова, улавливающие эфемерные образы и фантазии;
- насколько актерское и режиссерское помогают и мешают в литературном творчестве;
- и другое, интересное гостям встречи.
Чтобы скрасить ожидание завтрашней встречи (или встречи 16-го октября в Петербурге), предлагаем вашему вниманию отрывок из повести нового сборника.
Поющие рельсы Талдома
Повесть
4
Она свернула от центра по направлению к частному сектору. Она ничего не припоминала, взгляд переходил от домика к домику: где-то живут, что-то давно заброшено, что-то заброшено, но там продолжается жизнь. Что-то так же, как и она, распадается, как трухлявое дерево, слоится и отходит никому не нужными напластованиями. Они становятся бездомными. Тут мог быть и ее дом.
Она вышла к кирпичному одноэтажному зданию, похожему на склад. Да, это городские бани, почему-то во множественном числе, наверное, имеется в виду женская и мужская, она никогда об этом не думала. Она садится на лавочку напротив бань, курит айкос, смотрит в кирпичную белую стену. В детстве на таких стенах она любила написать ключом что-нибудь бестолковое, что из года в год будет на этом самом кирпиче напоминать о твоей прошлой бестолковости. Вот что бы она сейчас написала на этом щербатом, податливом к чужим писаниям кирпиче?
Ничего. Она не хочет писать ни книгу, ни оставлять следов на кирпиче. Она пока еще все остро ощущает, она хронически предчувствует встречу. Она готовилась к ней все эти двадцать лет. И могла готовиться еще дольше, но тут что-то дернуло, и она здесь. Вот это что-то... что оно?
К баням подъезжает мужчина на колесах. У него нет ног, он передвигается на доске, отталкиваясь мускулистыми руками. Мужчина буднично подъезжает к баням, она смотрит на него и курит, ей кажется, что она могла бы чем-нибудь ему помочь, но он всем своим видом воплощает мужество, его концентрат, он вернулся с войны, думает она, впрочем, разве это важно. Мужчина достает сигарету из нагрудного кармана, зажимает ее в губах (концентрат мужественности сгущается), по его движениям она понимает, что он ищет зажигалку, по его движениям она понимает, что он не может ее найти. Мужчина подъезжает к ней, она идет на опережение и роется в своей сумке, где должна была быть зажигалка.
Мужчина на колесах. Огонька не найдется?
Она. Сейчас... должна где-то быть...
Мужчина на колесах. Покорно вас благодарю.
Она останавливает поиск, смотрит на него. Теперь он был на расстоянии вытянутой руки. Загорелый, выжженный на солнце. Коричневые ресницы. Желтоватые зубы. Щетина, шрам над бровью. Комар, севший на лоб.
Она. У вас комар.
Мужчина на колесах. Пусть пьет мою кровь, мне не жалко.
Она находит зажигалку, прикуривает мужчине и ждет, когда мужчина на колесах уедет, ей хватает этого вглядывания, концентрат мужественности в ее голове разбавляется трагедией на расстоянии вытянутой руки.
Но мужчина на колесах продолжает разговор.
Мужчина на колесах. Я могу вас попросить...
Она. Да...
Мужчина на колесах. Я сейчас буду подтягиваться...
Она. Хорошо... (Она не знает, что еще сказать.)
Мужчина на колесах. Вы можете считать? А то я сбиваюсь. У меня три подхода, и потом я пойду... в баню. Он смеется, она видит, что некоторые зубы у него отсутствуют, но это не уродует его облик.
Она. Хорошо.
Мужчина на колесах. Покорно благодарю.
Мужчина на колесах отъезжает от нее и движется по направлению к турнику, который приварен к той же кирпичной стене. Она думала, что это газовая или какая-то другая труба. Турник был сделан специально для него, не может быть, что это случайность.
Мужчина на колесах тянется и виснет на турнике. Доска ждет его возвращения.
Мужчина на колесах (кричит, так как между ними расстояние). Ну, поехали!
Он подтягивается. Она смотрит. В последнее время у нее развилась дальнозоркость. Списывала на последствия ковида, зрение не проверяла. Она видела силуэт мужчины — то поднимающийся, то опускающийся. Она не думала о его остервенелом упорстве и желании жить, она смотрела на расплывающийся контур его плечевого пояса и считала.
Мужчина опускается на колеса, тяжело дыша.
Мужчина на колесах (кричит). Сколько?
Она (кричит). Пятнадцать!
Ее голос кажется ей визгливым.
Мужчина на колесах. Можно еще два подхода?
Она. Да, да, конечно.
Она докуривает первый стик и сразу начинает второй. Она смотрит на расплывающегося мужчину, старалась считать, но внутри нее крутится что-то необратимое, как будто открыли ту самую балконную дверь и тюлевая занавеска вырвалась, сорвалась с карниза и улетела в небо.
Мужчина на колесах. Сколько?
Она. Семнадцать.
(Она не считала и сказала наугад.)
Мужчина на колесах. Спасибо! Я дальше сам... Мужчина на колесах делает третий, заключительный подход, делает в «отказ», она не считает, она думает, куда улетела тюлевая занавеска. Ей кажется, что она летит так по неопознанному маршруту вот уже двадцать лет. Мужчина на колесах едет, как и планировал заранее, в баню. Она начинает думать, как он один справится с душем и есть ли в бане душ (она ни разу не была в городских банях). Он справится. Она уверена. Открыв заметки в телефоне, она пытается написать обрывок какого-то будущего текста:
Если ты вспомнишь, как ты бежала
По какому маршруту, мимо каких домов
Если вспомнишь, то сможешь повторить этот маршрут
Но только в обратном направлении
Если ты приедешь туда, откуда убежала
Двадцать лет назад ты...
Тут она останавливается, не успев побежать. Она сможет повторить тот прежний маршрут, но сейчас ей хочется отмыться. Нет, она не пойдет в городские бани, она примет душ в своей московской квартире, ночевка в Талдоме отменилась, а ей так был нужен этот пустой день на принятие, на обживание себя в этом пространстве. Она честно ждала, что город выплюнет ее, стоит ей только ступить на его землю. Ее обманули, попытка засчитана, но она все еще здесь.
Если ты вспомнишь, как ты бежала
По какому маршруту, мимо каких домов
Лишь только тогда ты сможешь уехать отсюда
Не делай вид, что ты помнишь
Заставь себя вспомнить заново, освободившись от прежней памяти
За двадцать лет память обросла тобой
Освободи ее от себя
Предъяви себе самой память очищенную
Предъяви себе саму себя до распада
Она стирает все написанное и слышит шум поезда. Она слышит песню рельсов, отдаленную ноту, звучащую crescendo. Эта нота тянется так долго, что расплывается и становится расфокусом ноты. Сколько она длится?
Если бы она попросила мужчину на колесах помочь ей посчитать длительность этой ноты, справился бы он с этим заданием? Он бы справился. Она бы сбилась.
5
Когда она идет по заданному памятью маршруту, а не бежит, как двадцать лет назад, она чувствует, как собирается с каждым шагом: телом, мыслями — кажется, что эти мысли, живущие пока еще своей жизнью и не беспокоящие ее, и есть цемент новой сборки. Она идет вперед, поворачивает в нужных местах, смотрит себе под ноги, чтобы не наткнуться на камень, крапиву или змею, она не знает, водятся ли в этом районе змеи, змея бы могла все испортить.
Так бывает, когда боль чуть отпускает. Ты почему-то даешь себе право забыть об этой боли и бросаешь себя в новое неизвестное, иными словами — идешь на новую боль.
Она видит двух мужчин, идущих ей навстречу. Она решает свернуть с заданного маршрута, решив для себя, что заблудилась. Это не так. Этих мужчин она будет называть отец и сын. Она слышит обрывки их разговора, сын называет отца отцом, отец называет сына пиздюком. Пиздюку чуть больше двадцати, возраст отца не определяется с первого взгляда, границы его размыты алкоголем.
Она спрашивает отца и сына: «Как пройти на станцию?» Она решила уехать, ей кажется, что у нее не хватит сил, она испугалась процесса сборки, у нее давно этого не было. Она вдруг перестала распадаться и ждала, когда начнется рецидив.
Сын. Идите за нами, мы тоже на станцию.
Отец идет, опустив голову, он тоже, как и она, смотрит себе под ноги, он говорит с сыном, сын говорит с отцом, этот разговор начался не сегодня и не кончится никогда. Она идет сзади, становясь для них невидимой и неинтересной. Ей даже кажется, что она умерла. Зачем- то поздоровалась с женщиной, собирающей красную смородину.
Она. Здрасьте! Поспела?
Женщина. Давно, месяц уж как надо было убрать.
Она кивнула, а женщина, поправив платок, склонилась над кустом.
Она, видимо, видима.
Сын. Я вчера посмотрел фильм «Страсти Христовы». Отец. И че?..
(Тут отец матерится, но она хочет фильтровать мат, она ничего не имеет против мата, но здесь она его фильтрует, вместо мата — она слышит хор цикад и кузнечиков tutti, раздающийся из высоких трав, по обе стороны дороги.)
Сын. Я посмотрел и понял, что человек — самое главное Чудовище на свете.
Отец. А то... я тебя чему всю жизнь учу?
Сын. Кого ты учишь? Что пьешь, ты этому учишь?
Отец. Притормози... и налей.
Сын достает из авоськи пакет из-под кефира, в котором спрятан шкалик. Наливает в пластиковый стакан.
Сын. Еще два дня такой жизни у тебя, а потом тебя Витя прокапает, кодировать пока тебя не будем, понял?
Отец. Да... ты че орешь на меня?
Сын. Да я не ору...
Какое-то время они идут молча. Отец сплевывает в кусты, закашливается.
Сын. Тебе бы вообще в больницу лечь... обследоваться... я хотел к тебе Арину привезти, внучку твою, а как я ее к тебе привезу...
Отец. Да я за Аринку тебя самого убью, понял? Я все для нее сделаю.
Сын. Ты бы мог уже дважды ремонт сделать в квартире. С нуля. Не для себя, для внучки. Почему не сделаешь?
Отец. Нет сил,понял? Вот что мне делать, скажи, сидеть смотреть телевизор? Он мне... (хор цикад и кузнечиков)
Сын. Ремонт делать.
Отец. Приезжай, будем делать вместе.
Сын. У меня работа... я хотел тебе на все лето Аринку привезти, так у тебя вся квартира в клопах. Ее тогда искусали всю.
Отец. Я клопов всех вывел. Нет у меня их. Они не кусаются.
Сын. Тебя не кусают, потому что ты весь проспиртован.
Отец. (Долгий хор цикад, кузнечиков и клопов, не умеющих петь, но играющих на тарелках, блямс, блямс, такие громкие клопы.)
Отец и сын снова остановились. Снова повторение ритуала разлива. Отец снова закашливается, сын предлагает ему закусить кальмаровым салатом (в контейнере), отец отказывается, ссылаясь на то, что всю жизнь пил и будет пить (сказано вопросительно для самого себя) не закусывая. Потом долго смеется.
Сын. Че ты ржешь, вот скажи, че ты ржешь?
Она смотрит на их штаны: у отца классическое синее трико с белыми полосками по бокам, у сына — абибасовские спортивки. Она — почти невидимая — слушает, как разговаривают между собой трико и абибас.
Она тоже хочет, чтобы ей было весело, ей кажется, она это заслужила. Пытаясь развеселиться и сменить оптику, она загоняет себя еще дальше в тупик отчаяния. Если бы было можно, она бы сейчас выпила, прямо из горлышка.
Отец. Ты знаешь, кто самое жестокое животное?
Сын. Ну...
Отец. Бегемот... если бы мы встали у него на пути, он бы тебя сожрал.
Сын. И тебя... проспиртованного.
Отец (смеется). И женщину, идущую за нами... она все еще идет?
Сын. Ну идет, и че. Она к станции идет, как и мы.
Отец спотыкается на камне, сын успевает его подхватить.
Сын. Бать. Ебать-копать... все, харэ на сегодня, нам надо еще до Звенигорода доехать.
Отец ничего не отвечает, идет до станции молча.
Вон станция!
Она. Да, спасибо, я поняла. Нужна ли какая-нибудь помощь?
Сын (с наездом). В смысле?
Она замечает, что у него уши торчком (как у нее). И что он выглядит старше своих лет, а глаза совсем юные.
Она. Нет, ничего... извините.
Потом она отрывается от них, сменив шаг на легкий бег. Она бежит и чувствует, что снова начинает распадаться. Плевать. Она сплевывает в кусты.
Оборачивается и видит отца и сына. Они отливают за старым паровозом, стоящим на срезанных рельсах, авоська брошена рядом. Лоб отца прислонен к составу, сын держит свободной рукой отца за левое плечо. Они стряхивают синхронно — зачем она на это смотрит?
Она стоит на платформе и держится за фонарный столб. Из подъехавшей электрички (из Москвы) выходит толпа народа. Ей кажется, что все эти незнакомые ей люди вышли из вагона только лишь для того, чтобы ее раздавить, размазать и уничтожить. Она закрывает глаза и еще крепче вцепляется в фонарный столб (не хватает обхвата ладони). Сейчас она бы хотела стать бесплотной и невидимой. Но она, видимо, видима.
